произошло с велопитерцем Михаилом З.:
" Я ехал однажды на велосипеде. У меня довольно хороший велосипед. Английская марка -- БСА.
Приличный велосипед, на котором я иногда совершаю прогулки для успокоения нервов и для душевного равновесия.
Очень хорошая, славная современная машина. Жалко только -- колесья не все. То есть колесья все но только они сборные. Одно английское -- «Три ружья», а другое немецкое -- «Дукс». И руль украинский. Но все-таки ехать можно. В сухую погоду.
Конечно, откровенно говоря, ехать сплошное мученье, но для душевной бодрости и когда жизнь не особенно дорога -- я выезжаю.
И вот, стало быть, еду однажды на велосипеде.
Каменноостровский проспект. Бульвар. Сворачиваю на боковую аллею вдоль бульвара и еду себе.
Осенняя природа разворачивается передо мной. Пожелтевшая трава. Грядка с увядшими цветочками. Желтые листья на дороге. Чухонское небо надо мной.
Птички щебечут. Ворона клюет мусор. Серенькая собачка лает у ворот.
Я гляжу на эту осеннюю картинку, и вдруг сердце у меня смягчается, и мне неохота думать о плохом. Рисуется замечательная жизнь. Милые, понимающие люди. Уважение к личности, и мягкость нравов. И любовь к близким. И отсутствие брани и грубости.
И вдруг от таких мыслей мне захотелось всех обнять, захотелось сказать что-нибудь хорошее. Захотелось крикнуть: «Братцы, главные трудности позади. Скоро мы заживем, как фон бароны».
Но вдруг раздается вдалеке свисток.
-- Кто-нибудь проштрафился,-- говорю я сам себе,-- кто-нибудь, наверное, не так улицу перешел. В дальнейшем, вероятно, этого не будет. Не будем тате часто слышать этих резких свистков, напоминающие о проступках, штрафах и правонарушениях.
Снова недалеко от меня раздается тревожный свисток и какие-то крики и грубая брань.
-- Так грубо, вероятно, и кричать не будут. Ну, кричать-то, может быть, будут, но не будет этой тяжелой, оскорбительной брани.
Кто-то, слышу, бежит позади меня. И кричит осипшим голосом: -- Ты чего ж это, сука, удираешь, черт твою двадцать! Остановись сию минуту.
-- За кем-то гонятся,-- говорю я сам себе и тихо, но бодро еду.
-- Лешка,-- кричит кто-то,-- забегай, сволочь, слева. Не выпущай его из виду! Вижу -- слева бежит парнишка. Он машет палкой. И грозит кулаком.
Я оборачиваюсь назад. Седоватый почтенный сторож бежит по дороге и орет, что есть мочи: -- Хватай его, братцы, держи! Лешка, не выпущай из виду! Лешка прицеливается в меня, и палка его ударяет в колесо велосипеда.
Тогда я начинаю понимать, что дело касается меня. Я соскакиваю с велосипеда и стою в ожидании.
Вот подбегает сторож. Хрип раздается из его груди. Дыханье с шумом вырывается наружу.
-- Держите его!-- кричит он.
Человек десять доброхотов подбегают ко мне и начинают хватать меня за руки. Я говорю: -- Братцы, да что вы, обалдели! Чего вы с ума спятили совместно с этим постаревшим болваном? Сторож говорит: -- Как я тебе ахну по зубам -- будешь оскорблять при исполнении служебных обязанностей... Держите его крепче... Не выпущайте его, нахала.
Собирается толпа. Кто-то спрашивает: -- А что он сделал? Сторож говорит: -- Мне пятьдесят три года,-- он, сука, прямо заглал меня. Он едет не по той дороге... Он едет по дорожке, по которой на велосипедах проезду нет... И видет, между прочим, вывеска. А он, как ненормальный, едет... Я ему свищу. А он ногами кружит. Не понимает, видите ли. Как будто с луны свалился... Хорошо, мой помощник успел остановить его.
Лешка протискивается сквозь толпу, впивается своей клешней в мою руку и говорит: -- Я ему, гадюке, хотел руку перебить, чтоб он не мог ехать.
-- Братцы,-- говорю я,-- я не знал, что здесь нельзя ехать. Я не хотел удирать.
Сторож, задыхаясь, восклицает: -- Он не хотел удирать! Вы видели наглые речи. Ведите его в милицию. Держите его крепче. Такие у меня завсегда убегают.
Я говорю: -- Братцы, я штраф заплачу. Я не отказываюсь. Не вертите мне руки.
Кто-то говорит: -- Пущай предъявит документы, и возьмите с него штраф. Чего его зря волочить в милицию.
Сторожу и нескольким добровольцам охота волочить меня в милицию, но под давлением остальной публики сторож, страшно ругаясь, берет с меня штраф и с видимым сожалением отпускает меня восвояси.
Я иду со своим велосипедом покачиваясь. У меня шумит в голове, и в глазах мелькают круги и точки. Я бреду с развороченной душой.
Я по дороге сгоряча произношу пошлую фразу: «Боже мой». Я массирую себе руки и говорю в пространство: «Фу!» Я выхожу на набережную и снова сажусь на свою машину, говоря: -- Ну, ладно, чего там. Подумаешь -- нашелся фон барон -- руки ему не верти.
Я тихо еду по набережной. Я позабываю грубоватую сцену. Мне рисуются прелестные сценки из недалекого будущего.
Вот я, предположим, еду на велосипеде с колесьями, похожими друг на друга, как две капли воды.
Вот я сворачиваю на эту злосчастную аллейку. Чей-то смех раздается. Я вижу -- сторож идет в мягкой шляпе. В руках у него цветочек -- незабудка или там осенний тюльпан. Он вертит цветочком и, смеясь, говорит: -- Ну, куда ты заехал, дружочек? Чего это ты сдуру не туда сунулся? Экий ты, милочка, ротозей.
А ну, валяй обратно, а то я тебя оштрафую -- не дам цветка.
Тут, тихо смеясь, он подает мне незабудку. И мы, полюбовавшись друг другом, расстаемся.
Эта тихая сценка услаждает мое страдание. Я бодро еду на велосипеде. Я верчу ногами. Я говорю себе: «Ничего. Душа не разорвется. Я молод. Я согласен сколько угодно ждать».
Снова радость и любовь к людям заполняют мое сердце. Снова хочется сказать что-нибудь хорошее или крикнуть: «Товарищи, мы строим новую жизнь, мы победили, мы перешагнули через громадные трудности -- давайте все-таки как-нибудь уважать друг друга».
история приключилась восемьдесят лет назад
